Когда, пронзительнее свиста,
Я слышу английский язык -
Я вижу Оливера Твиста
Над кипами конторских книг.
У Чарльза Диккенса спросите,
Что было в Лондоне тогда:
Контора Домби в старом Сити
И Темзы жёлтая вода...
Дожди и слёзы. Белокурый
И нежный мальчик - Домби-сын;
Весёлых клэрков каламбуры
Не понимает он один.
В конторе сломанные стулья,
На шиллинги и пенсы счёт;
Как пчёлы, вылетев из улья,
Роятся цифры круглый год.
А грязных адвокатов жало
Работает в табачной мгле -
И вот, как старая мочала,
Банкрот болтается в петле.
На стороне врагов законы:
Ему ничем нельзя помочь!
И клетчатые панталоны,
Рыдая, обнимает дочь...
Метка: Лондон Страница 1 из 8
Этот затейливый дом на углу Lewisham Way и Somerset Gardens в Детфорде построил в середине 19 века для себя местный архитектор Альфред Кросс. А вот аляповатостью порядком поизносившегося фасада он обязан последнему владельцу г-ну Пинку, скончавшемуся в 2017 году.
Судя по тому, что даже всемогущий Гугл не знает больше этого, здесь всю дорогу текла обычная жизнь обычных людей без претензий на то, чтобы войти в Историю. Хорошо бы нашелся человек с деньгами и тактом и спас эту жемчужину от разрушения.
Думал я, что Лондон сер, как слон. Думал, что печален он, как стон. А он светел, Разноцветен Он. Идучи по мосту Вестминстер, Слышу нежный голос высших сфер: Вот вам, мистер, Мост Вестминстер, Сэр. Где хочу гуляю, счастлив, пьян. В центре у фонтана ем каштан. Всюду флаги. Джин во фляге Прян. А вокруг, забыв, зачем живут, Лондонцы безрадостно снуют. Им все мрачно, Все невзрачно Тут. В Гамбург им теперь бы или в Рим. Здешний шум противен им и дым. Лондон пестрый Как нож острый Им. Скуден быт британца, труден хлеб. Утром он садится, глух и слеп, В черный, тесный, Шестиместный Кэб. Каждый день он видит Риджент-стрит. Курит с кем попало и острит. Безупречно Вымыт, вечно Брит. Каждый вечер он, хоть хвор, хоть слаб, Гордо входит, что твой маршал в штаб, В тусклый, скучный, Равнодушный Паб. Жаль британцев, худо им вполне. В Лондоне они, как на Луне. Все им тошно Здесь, не то что Мне. Немцев жаль, голландцев, римлян жаль. Круглый год в душе у них февраль. Дышат грузно, Смотрят грустно Вдаль. Вот бы, мол, пойдя бог весть куда, Встретить город, где бы жить всегда... А он - вот он, Ест и пьет он, Да. Слез не льет он, Флаги шьет он, Да. (С)Михаил Щербаков
И снова локдаун. Во время первого — этой весной — я наткнулась на малоизвестное стихотворение Михаила Кузмина, написанное ровно 100 лет назад и по другому поводу, но удивительно созвучное настроению тех дней, да и, пожалуй, всего этого года. (Впрочем, это еще и просто хорошая поэзия.)
Декабрь морозит в небе розовом, Нетопленный мрачнеет дом. А мы, как Меншиков в Берёзове, Читаем Библию и ждём. И ждём чего? самим известно ли? Какой спасительной руки? Уж взбухнувшие пальцы треснули И развалились башмаки. Никто не говорит о Врангеле, Тупые протекают дни. На златокованном Архангеле Лишь млеют сладостно огни. Пошли нам крепкое терпение, И кроткий дух, и лёгкий сон, И милых книг святое чтение, И неизменный небосклон! Но если ангел скорбно склонится, Заплакав: «Это навсегда!» — Пусть упадет, как беззаконница, Меня водившая звезда. Нет, только в ссылке, только в ссылке мы, О, бедная моя любовь. Струями нежными, не пылкими, Родная согревает кровь, Окрашивает щеки розово, Не холоден минутный дом, И мы, как Меншиков в Берёзове, Читаем Библию и ждём.
Все пройдет, пройдет и этот локдаун. Главное — будьте здоровы, где бы вы ни были.
Earth has not anything to show more fair:
Dull would he be of soul who could pass by
A sight so touching in its majesty:
This City now doth, like a garment, wear
The beauty of the morning: silent, bare,
Ships, towers, domes, theatres, and temples lie
Open unto the fields, and to the sky;
All bright and glittering in the smokeless air.
Never did sun more beautifully steep
In his first splendour, valley, rock, or hill;
Ne’er saw I, never felt, a calm so deep!
The river glideth at his own sweet will:
Dear God! the very houses seem asleep;
And all that mighty heart is lying still!
(C) Public domain
Шли последние дни 1813 года. Вслед за рождественским весельем пришло послепраздничное оцепенение. И туман. Он окутал весь город и к кануну нового года сгустился настолько, что газовые фонари казались не ярче свечных огарков.
Затем подул пронизывающий до костей северо-восточный ветер. Он принес с собой снегопад, какого Лондон никогда прежде не видел. Город встал. (Надо признать, с тех пор мало что изменилось, и ст`оит в Лондоне пойти снегу, как движение наземного транспорта тут же оказывается парализованным.) Мороз крепчал день ото дня, сковывая ледяным панцирем пруды и каналы, пока в конце января под его натиском не сдалась, наконец, и Темза.
Оставшиеся без работы и средств к существованию лодочники тут же ухватились за неожиданную возможность заработать: они раздобыли овцу и взялись зажаривать ее прямо на льду замерзшей реки. Желавшие поглазеть на этот не ахти какой аттракцион должны были раскошелиться на 6 пенсов, отведать кусок «лапландской баранины» стоило шиллинг. Уже на следующий день на заледеневшей Темзе снова бурлила жизнь. Так началась одна из самых грандиозных и последняя в истории Frost Fair.
24 августа 2009 года в лондонском Ист-Энде появились — правда, в количестве всего пяти штук и всего на три месяца — банкоматы, общавшиеся с клиентами не только на стандартном английском, но и на рифмованном сленге. Как обычно, чтобы снять наличные, требовалось ввести пин-код, однако вместо привычного cash фигурировали sausage and mash (сосиска с пюре), а вместо PIN — Гекльберри Финн (Huckleberry Finn).
Среди множества стереотипов, касающихся лондонцев, один из, пожалуй, самых распространенных заключается в том, что настоящий лондонец — это кокни вроде Элизы Дулиттл из «Моей прекрасной леди», непременно говорящий в рифму. Как все стереотипы, этот весьма далек от реальности, хотя доля истины в нем все-таки есть.
