Сегодня краснокирпичное здание лондонского вокзала Сент-Панкрас справедливо считается шедевром викторианской неоготики и имеет статус охраняемого государством памятника архитектуры. Однако так было не всегда, и то, что на этом месте не стоит одно из уродливых творений девелоперов 1960-70-х, – не просто счастливое стечение обстоятельств, а заслуга поэта и гражданина.
Для лондонцев XXI века Риджентс-канал — это живописный маршрут для длинных прогулок пешком или на велосипеде, беговая дорожка на открытом воздухе и даже место жительства — будь то на берегу или на воде, в приспособленной для этих целей барже. А между тем с момента создания и до относительно недавних пор это был канал-труженик и, как называет его историк Каролин Кларк, «М25 своего времени».
Волею судеб оказавшись в 1931 году в Лондоне, Бертольд Любеткин (1901 — 1990) обнаружил, что в плане архитектуры Великобритания отстала от континентальной Европы, по его прикидкам, лет этак на пятьдесят. В процессе исправления этой неловкой ситуации он стал одной из главных фигур британского модернизма предвоенного периода и проводником идеи архитектуры как инструмента социального прогресса.
Чтобы представить себе викторианский Лондон, надо обладать недюжинным воображением. И если с визуальной составляющей могут помочь сохранившиеся фото- и литографии, рисунки и картины, то саундтрэк канул в Лету вместе с эпохой. И сожалеть об этом могут разве что историки, потому как какофония крупнейшего мегаполиса в мире была тяжелым испытанием для ушей. Цокот лошадиных подков по булыжным мостовым, дикие вопли гонимого на забой скота, выступления уличных артистов разной степени одаренности и лейтмотивом — крики уличных торговцев.
Для последних крепкая глотка в условиях жесточайшей конкуренции была не просто преимуществом, а насущной необходимостью. Томас Карлейль спасался от этой напасти в специально устроенном звуконепроницаемом кабинете. Огастес Мейхью такую роскошь себе позволить не мог — и в 1872 году предстал перед судом за нападение на коробейницу. (И его трудно осуждать: когда ежедневно в ваши двери стучатся десятки бродячих коммерсантов и при этом орут благим матом, надо быть Марком Аврелием, чтобы не сорваться.)
А двумя десятилетиями раньше Огастес помогал своему брату Генри Мейхью опрашивать героев столичных улиц. Опубликованные под общим названием «Лондонские труженики и бедняки» (London Labour and the London Poor), эти интервью не просто стали одним из самых амбициозных исследований в только-только получившей статус официальной науки социологии, но и дали право высказать свою горькую правду тем, от кого прежде слышали лишь названия продаваемых ими товаров.
1875 год. Лондон. На дворе морозный, вьюжный январский вечер. Капитан Дж. К. Армстронг с удовольствием провел бы его в домашнем тепле и уюте, но обязанности редактора «Глобуса» вынуждают его отправиться на Флит-стрит.
Однако посланный за кэбом слуга обнаружил, что возницы укрылись от непогоды в ближайшем к стоянке пабе и напились до полной неспособности исполнять свои профессиональные обязанности.
Это вполне заурядное происшествие положило начало целому социокультурному институту.
Главная река Лондона, разумеется, Темза. Однако не единственная. Ее многочисленные притоки верой и правдой служили местному населению, пока в XIX веке не стали препятствием на пути у растущего без удержу города. В результате многие из столичных рек оказались под землей. Так, например, Банк Англии в буквальном смысле стоит на реке Уолбрук, а прямо под Букингемским дворцом течет Тайберн — река, некогда знаменитая своим лососем, а теперь всего лишь часть канализационной системы мегаполиса.
Такая же судьба постигла и самую крупную и самую легендарную из лондонских подземных рек. Флит, берущий начало в высокогорьях Хэмпстеда-Хайгейта, испокон веку служил источником питьевой воды для лондонского Сити. Этот гидроним, как и fleet («флот»), происходит от староанглийского fēotan («держаться на поверхности воды, плыть»). Так что исторически Флитом называлось лишь нижнее течение реки, где было возможно судоходство, а все остальное было известно как Hole-bourne, т. е. «река в ложбине».
Драконы обитают не только на страницах детских сказок и средневековых бестиариев, но и на улицах Лондона. Чертова дюжина этих мифических существ, расположившись по периметру лондонского Сити, охраняет его границы и богатства.
Обе роли сейчас носят исключительно символический характер: все границы давно отмечены на картах, а сохранность и преумножение капиталов нынче принято доверять дипломированным специалистам. Однако так было далеко не всегда. Вплоть до XIX века лондонцы определяли себя, прежде всего, через принадлежность к тому или иному церковному приходу. Приход был тем местом, где ты родился, пригодился, женился, платил налоги (в двух граничащих друг с другом приходах ставки совсем необязательно были одинаковыми, и жители «налоговых гаваней» бдительно следили за тем, чтобы их соседи не превращались в нелегальных иммигрантов) и, в конце концов, прописался в крипте или на погосте храма, куда всю дорогу ходил на воскресную службу.
Проблема утилизации отходов, особенно в местах массового скопления homo sapiens, при всей ее злободневности — отнюдь не порождение эпохи сверхпотребления, и, возможно, нам есть чему поучиться у тех, кто жил и мусорил на земле за двести лет до нас.
Викторианская эпоха с ее предпринимательским азартом отличалась умением извлекать прибыль даже из собачьих экскрементов. Они использовались в кожевенном производстве в процессе очистки шкур от остатков шерсти и жира и служили источником существования для целой профессии собирателей этого добра, носивших название pure-finders. Cigar-end finders специализировались на сигарных окурках, а их речные коллеги mudlarks, например, зарабатывали себе на жизнь дарами Темзы, прочесывая обнажившиеся во время отлива берега в поисках свободно конвертируемого в фунты, шиллинги и пенсы мусора.
Введенный в 2007 году запрет на курение коснулся всех общественных мест в стране, кроме сигарных салонов и торгующих неизменными спутницами Черчилля магазинов. А между тем еще каких-то пару столетий назад Лондон вполне мог считаться мировой столицей табакокурения.
Впервые вкусив заокеанского дурмана в середине XVI века, стараниями Уолтера Рэли к концу столетия лондонцы всецело отдались пагубной страсти. Число табак-хаусов к 1614 году достигло 7000, превысив число пивных и таверн вместе взятых, при том что удовольствие это было не из дешевых.
Как это случилось в свое время с кофе и чаем, экзотическая новинка на британской земле обрела репутацию панацеи от всех бед, включая меланхолию, рак и сломанные ногти. Впрочем, скептиков, на дух не переносивших табачных миазмов и задававшихся вопросами о возможных пагубных последствиях курения, тоже хватало.
Работает на WordPress & Автор темы: Anders Norén