Русскому человеку нужны были, должно быть, особенно крепкие ребра и особенно толстая кожа, чтобы не быть раздавленным тяжестью того небывалого груза, который история бросила на его плечи. И особенно крепкие ребра — «шпангоуты», особенно толстая стальная кожа, двойные борта, двойное дно — нужны ледоколу, чтобы выдержать единоборство со льдом, чтобы не быть раздавленным сжавшими его в своих тисках ледяными полями. Но одной пассивной прочности для этого все же еще было бы мало: нужна особая хитрая увертливость, похожая на русскую «смекалку». Как Иванушка-дурачок в русских сказках, ледокол только притворяется неуклюжим, а если вы вытащите его из воды, если вы посмотрите на него в доке — вы увидите, что очертания его стального тела круглее, женственнее, чем у многих других кораблей. В поперечном разрезе ледокол похож на яйцо — и раздавить его так же невозможно, как яйцо рукой. Он переносит такие удары, он целым и только чуть помятым выходит из таких переделок, какие пустили бы ко дну всякий другой, более избалованный, более красиво одетый, более европейский корабль.«
Русский инженер-кораблестроитель и «гроссмейстер литературы» Евгений Замятин знал толк и в ледоколах и в устройстве человеческих душ.
1 февраля 1884 года «в славной шулерами, цыганами, конскими ярмарками и крепчайшим русским языком Лебедяни» Тамбовской губернии в семье священника Ивана Дмитриевича Замятина родился мальчик, нареченный Евгением.
Его детство прошло «под роялем», на котором играла мать Мария Александровна, и в компании книг — научившись читать в четыре года, Женятка чуть ли не сразу подружился с Гоголем, влияние которого на собственное литературное творчество позднее охотно признавал.
В положенный срок мальчика отправили учиться — сначала в Лебедянскую, а затем — в Воронежскую гимназию, которую он и окончил в 1902 году с золотой медалью. На прощальной аудиенции гимназический инспектор показал ему какую-то брошюру с посвящением автора: «Моей almae matri, о которой не могу вспомнить ничего, кроме плохого. П. Е. Щеголев» — и предостерег мастака писать сочинения на пятерки с плюсом:
Вот тоже кончил у нас с медалью, а что пишет! Вот и в тюрьму попал. Мой совет: не пишите, не идите по этому пути».
Не столько вняв наставлению инспектора, сколько из упрямого желания совладать с плохо дававшейся ему математикой, Евгений Замятин поступил на кораблестроительный факультет Петербургского политехникума. Годы спустя он напишет с любовной иронией
мои две жены: техника и литература».
Юношеского пыла хватало и еще на одну пассию — «огнеглазую любовницу» Революцию. Во время летней практики на кораблестроительных заводах член РСДРП Евгений Замятин баламутил рабочих Севастополя, Нижнего Новгорода, Одессы, за что в 1905 году был арестован и провел несколько месяцев в одиночке на Шпалерной.
Стараниями Марии Александровны Женятку освободили, и он, как ни в чем не бывало, отправился отрабатывать очередную практику. Революционные шалости он, разумеется, и не думал бросать, так что новый арест и ссылка на историческую родину не заставили себя ждать. Быстро соскучившись среди родных осин, большевик Замятин добежал до Гельсингфорса (теперешнего Хельсинки), а вскоре вернулся в Питер.
В 1908-м он закончил институт, но остался преподавать на родном факультете, параллельно работая инженером. В том же году был опубликован его первый рассказ «Один» — отражение недавнего тюремного опыта. Критика его своим вниманием не удостоила, да и автор впоследствии испытывал по этому поводу лишь неловкость.
Наряду с логарифмической линейкой и постоянными командировками по стране, неотъемлемой частью образа жизни нашего героя стали регулярные визиты в полицейский участок. Стражи порядка разыскивали «студента университета Евгения Иванова Замятина». Ничтоже сумняшеся, инженер Замятин заявлял, что в университете никогда не был и что, дескать, здесь явная ошибка. Ему верили на слово и отпускали, пообещав навести справки. Нелегал, разумеется, тут же перебирался в другой район города, где вся история повторялась снова. Лишь пять лет спустя, в 1911-м, его-таки поймали и выслали из Петербурга.
Два года уединенной жизни в пригородной Лахте не были потеряны даром: написанная здесь повесть «Уездное» имела такой успех, что инженеру Е. Замятину пришлось потесниться ради писателя Е. Замятина.
Наступил 1913 год. Империя с размахом отмечала 300-летие дома Романовых. По такому случаю закоренелому борцу с режимом позволили вернуться в столицу. Впрочем, самодержавного благодушия хватило ненадолго: новая повесть Замятина «На куличках» была признана оскорбляющей чувства российской армии, за что автора, словно вдохновившись названием крамольного произведения, сослали в Кемь.
Пока писатель Замятин куковал в карельской глуши, российскому государству в лице Морского министерства понадобился корабельный инженер с той же фамилией. Все прегрешения первого, видимо, не смогли перевесить профессиональных достоинств второго, и весной 1916 года Евгений Замятин едет в Англию курировать строительство на здешних верфях ледоколов для русского флота.
Предметом его особой гордости был ледокол «Святой Александр Невский», после революции переименованный в «Ленина»:
Для него я делал аванпроект, и дальше ни один чертеж этого корабля не попадал в мастерскую, пока не был проверен и подписан: «Chief surveyor of Russian Icebreakers Building E. Zamiatin» {«Главный инспектор строительства русских ледоколов Е. Замятин» (англ.).}.
Командировка в Англию принесла и литературные плоды — сатирические повести «Островитяне» и «Ловец человеков». Оплот промышленной революции и несущегося на всех парах технического прогресса, возможно, сыграл не последнюю роль и в становлении замысла замятинской антиутопии «Мы».
Проводя по долгу службы большую часть времени в Нью-Касле, русский инженер смог-таки выбраться в Лондон, где с большим изумлением посмотрел местную постановку «Вишневого сада»: горничные — в народных костюмах, а все остальные персонажи — в шубах. На резонное замятинское «Но ведь лето же?» ему не менее резонно ответили: «Но ведь это же Россия».
Полтора года в Англии совершенно преобразили Замятина: он мастерски овладел языком, приобрел повадки настоящего джентльмена и стал одеваться как «лондонский денди», за что по возвращении в Россию с легкой руки Александра Блока получил прозвище «англичанин». Впрочем, Алексей Ремизов на это возражал:
Замятин из Лебедяни, тамбовский, чего русее, и стихия его слов отборно русская. Прозвище «англичанин». Как будто он и сам поверил — а это тоже очень русское. Внешне было «прилично» и до Англии… и никакое это не английское, а просто под инженерскую гребенку, а разойдется — смотрите: лебедянский молодец с пробором!»
Находиться вдали от родины, когда там вершится История, было невмоготу, и в сентябре 1917-го, аккурат к очередной революции, Замятин возвращается в Россию. Здесь одновременно весело и жутко: несмотря на и вопреки полной хозяйственной разрухе, голоду и ужасам гражданской войны Петербург живет насыщенной духовной жизнью. Замятин читает лекции в Пединституте имени Герцена, ведет курс техники художественной прозы в Студии Дома искусств,в качестве члена редколлегии «Всемирной Литературы» участвует в осуществлении «всемирной затеи» по изданию всех классиков всех времен и народов, организует сообщество молодых писателей «Серапионовы братья» и т.д. и т.п.
Не потеряв юношеской веры в Революцию, он сильно разочаровался в ее большевистской производной и вышел из партии. Два раза его арестовывали и чуть не выслали за пределы будущего социалистического рая на «философском пароходе», но до конца 1920-х его жизнь можно назвать вполне благополучной.
Вот только советская цензура набирала обороты, и написанный еще в 1920 году роман «Мы» удалось опубликовать лишь четырьмя годами позднее в Нью-Йорке на английском языке (на родине писателя он будет издан лишь в 1988-м). Главный месседж антиутопии, оказавшей непосредственное влияние на «Прекрасный новый мир» Олдоса Хаксли, «1984» Джорджа Оруэлла и многие другие литературные произведения ХХ века, — предостережение об «опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства — все равно какого» — чиновниками из Главлита был воспринят как сатира на прогрессивный советский строй.
Впрочем, «черта советской литературы» из Замятина сделали не сразу, а только после того как главы романа без согласия автора и в обратном переводе были опубликованы в белоэмигрантском журнале «Воля России»; зато уж, начав травлю, превратили жизнь писателя в кромешный ад.
В июне 1931-го он обращается к Сталину с просьбой разрешить ему с женой выезд за границу. Письмо это сейчас читать довольно неловко, но не нам судить людей, которым выпал тяжелый жребий жить в ту эпоху. Благодаря содействию Горького — писателей связывала давняя задушевная дружба, — прошение Замятина было одобрено.
В эмиграции ему пришлось нелегко: он был недостаточно антисоветски настроен, чтобы вписаться в круг русских эмигрантов, а для официальной советской тусовки оставался «скрытым заядлым белогвардейцем» (с такой характеристикой в 1922 году его имя было внесено в список кандидатов на высылку за пределы Советской России). Трудности материального характера вынудили Замятина снова обратиться к Сталину — на этот раз с просьбой восстановить его членство в Союзе писателей, чтобы он мог получать гонорары и авторские отчисления за свои произведения. Невероятно, но факт: просьба была уважена, а в 1935-м Евгений Замятин в составе советской делегации даже принял участие в Антифашистском конгрессе в защиту культуры.
Душой и сердцем он по-прежнему был с Россией, внимательно следя за жизнью родной страны и отправляя посылки оставшимся за «железным занавесом» друзьям Михаилу Булгакову и Анне Ахматовой. Чтобы воздать должное Горькому, он адаптировал «На дне» для французского кинозрителя. Одноименный фильм по замятинскому сценарию снял сын художника-импрессиониста Огюста Ренуара Жан Ренуар, а роль Васьки Пепла в нем исполнил Жан Габен. Этот подарок старому другу стал посмертным — Горький скончался в 1936-м.
Замятин пережил его меньше, чем на год. Он умер в Париже 10 марта 1937 года от грудной жабы — карельская ссылка не прошла даром. Советским паспортом, бережно хранимым им до конца дней, создателю антиутопии «Мы» и ледокола «Ленин» так больше и не довелось воспользоваться. Как и трехкомнатной квартирой в Ленинграде, за которую он продолжал платить даже в эмиграции.
Добавить комментарий